…никает силуэт орла на фашистском знамени. За ним просматриваются стройные ряды и шеренги тысяч немецких солдат. За их спинами видны танки, бронемашины, орудия, мотоциклы… Среди офицеров стоит и обер-лейтенант Густав Краус. Слышится чей-то голос: «До начала самой страшной военной кампании на планете Земля остаётся всего лишь несколько летних часов!»

 

 

Школьный физкультурный зал переоборудован в… зрительный. На скамьях, стульях и даже спортивных снарядах сидят школьники и их родители. Рядом с импровизированной сценой, задернутой занавесью, раздувает щеки школьный духовой оркестр. Среди зрителей – муж и жена Кравцовы. Он – в форме комиссара полка, она – в праздничном платье.

Недалеко от них сидят родители Гали Лисовской. Отцу около сорока, а мать – хрупкая моложавая женщина с резко наведенным румянцем: так что трудно угадать её возраст. Следующий номер почему-то запаздывает и в зале нарастает негромкий шумок. Высматривая знакомых, присутствующие вертят вокруг головами. Кравцовы и Лисовские тоже встречаются взглядами и учтиво друг другу кивают.

– Ты хорошо знаешь Лисовских? – спрашивает Кравцов у жены. – Кто они и где работают?

– Да так, немного, – отвечает она. – Гриша говорил, что отец Гали работает редактором городской газеты, а его жена заведует библиотекой. Очень образованные люди.  Их дочь Галя учится с Гришей в одном классе. Дружат они.

На сцене появляется черноволосая школьница в пышном кисейном платье и с большим алым бантом на голове – Галя Лисовская.

– Продолжаем наш концерт! – торжественно объявляет она. – Матросский перепляс! Исполняют ребята из седьмого «Б» класса.

Под звуки баяна на сцену выбегают ребята в матросских нарядах. Среди них – Гриша и его друг Сашко. Лихо, темпераментно отплясывают они. Праздничный вечер в полном разгаре…

 

 

Чуть брезжит рассвет. Перед строем немецких солдат зачитывается секретный приказ Гитлера о начале Восточной военной кампании. В действие вступает «План Барбаросса» – к зиме захватить Москву и поставить Советский Союз на колени. Четко слышны команды: «Нах остен! (На восток!)  Хайль Гитлер! (Да здравствует Гитлер!)

– Хайль! Хайль! Хайль! – троекратно проносится над строем немецких солдат.

Слышен приказ: «По машинам!» Ломая строй, солдаты бегут и садятся в танки, автомашины и мотоциклы… Рев моторов! Крики команд!..

С взлетных полос немецких аэродромов тяжело поднимаются бомбардировщики… По земле ползут танки… Немецкие солдаты на лодках переправляются через реку...

 

 

В доме Кравцовых полная тишина. Стенные часы отсчитывают последние минуты мирного времени. На отрывном календаре – 22 июня 1941 года. Часовая стрелка неумолимо приближается к роковой цифре четыре...

Тиканье часов становится всё громче и громче и постепенно в комнату вползает прерывистый гул немецких авиационных моторов. Напряжение нарастает. Комнату озаряют яркие вспышки и раздаются недалёкие взрывы авиабомб. Кравцовы вскакивают с  постелей. Гриша подбегает к отцу.

– Что это, папа?!  Учения?!

Тот в гневе:

– Нет! Это очередная провокация немцев! Я должен немедленно явиться в часть!.. Там всё и выясню!..

Он торопливо надевает военную форму. Взрывы слышатся всё ближе и ближе. Лопаются и со звоном вылетают стекла. Падает посуда с комода, летят с полок книги … А репродуктор почему-то молчит. Мать возмущенно мечется по квартире.

– Никакая это не провокация! Ведь нас чуть не убили! Неужели это война?! Что  будет с нами?! Мы остаемся одни! Как же мы, Вася, будем жить без тебя?!

– Прекратить панику! – строго требует муж. – Ждите! Скоро дам о себе знать. Войны не должно быть. Ну а если что, то у нас есть непобедимая Красная Армия и товарищ Сталин!

Кравцовы выбегают во двор. С недоумением и тревогой смотрят на пылающий город. Из коляски мотоцикла отец выбрасывает ружьё и надувную лодку, заводит мотор и обращается к сыну:

– К сожалению, Гриша, не состоялась наша с тобой охота. Но будь мужчиной. Ведь ты почти уже взрослый, – нервно треплет он сына за волосы. – Помогай во всём маме.

Отец торопливо обнимает и целует жену и сына.

– Главное – берегите себя!

– И ты берегись, Васенька, – сквозь слезы просит жена. – Не верится, что началась война. А может, и в самом деле это лишь провокация?

Муж садится на мотоцикл и заводит мотор. Просит:

– Сынок, открой ворота.

 И пока их тот открывает, отец торопливо прижимает к себе жену, крепко целует. Осторожно выезжает на улицу. Оборачивается, на прощанье машет рукой. От волнения ручку газа выворачивает почти до упора. Мотор сильно ревет. Мгновение и… мотоцикл срывается с места…

 

 

В это же время на всем протяжении западной части советской границы пограничники ведут тяжелые бои с неожиданно напавшими на наши заставы немецкими частями прорыва. Все это совершается так внезапно и в такую летнюю рань, что многие пограничники принимают бой в одном исподнем белье. Стучат пулеметы, раздаются взрывы гранат, звучно хлопают выстрелы наших винтовок... Падают убитые и раненые с обеих сторон…

Первая атака немцев отбита. Можно передохнуть и одеться… Но вскоре накатывает новая волна немецких солдат. И эта атака отбивается пограничниками с большими для немцев потерями. Но и пограничников остается немного – всего лишь несколько раненых…

В бой вступает немецкая артиллерия. Пограничники прижаты к земле. От разрывов снарядов загорается здание пограничной заставы – сигнал немецким солдатам для третьей атаки… Истекая кровью, раненые пограничники сопротивляются из последних сил, да и патроны вскоре кончаются, и тогда наступает момент, когда встретить противника уже нечем и… некому.

Одновременно немецкая авиация бомбит и расстреливает на стоянках советские самолеты и танки, выстроившиеся как на параде, в абсолютно прямые линии – лучшего подарка для вражеских летчиков вряд ли можно было придумать…

 

 

Василий Кравцов подъезжает к военному лагерю. Картина раскрывается перед ним ужасная – будто пронесся большой ураган... Часть палаток разорваны в клочья и разбросаны по всей территории лагеря. Кругом воронки от взрывов немецких авиабомб. Отовсюду раздаются стоны и крики раненых. Среди уцелевших – паническое настроение. Многие ходят без гимнастерок в одном белье. Никто не знает, что делать и куда идти, так как никаких команд ни от кого не поступает. Да и кто это будет делать, когда многие офицеры ранены или погибли при воздушном налете. В общем – полная неразбериха.

Становится почти очевидно, что началась война. Но все равно это остается пока лишь предположением, и Кравцов направляется к командиру полка. Его палатка стоит на отшибе лагеря, поэтому не пострадала. Комполка встречает Кравцова в полном расстройстве.

– Может быть, ты, комиссар полка, разъяснишь, что происходит? 

– Откуда же мне это знать? – удивляется Василий Сергеевич. – Вот приехал выяснить всё у вас.

– Так и мы не знаем, что это был за налёт. Провокация или война началась? Ждем приказа от командира дивизии. Но телефонной связи с ним нет. Да и рация почему-то молчит. Давно послали к нему связного, но тот тоже куда-то пропал...

Кравцов удручен услышанным.

– Да, странно всё это. Больше пахнет настоящей войной. Но без приказа мы не сможем принять никакого решения. Нужно ждать. Пойду к солдатам. Им нужно помочь, хотя бы советом.

Комполка машет с досадой рукой.

– Ну ладно, ступай, и, как комиссар, постарайся их успокоить. Скажи, что это была… провокация немцев. Я думаю, что скоро всё прояснится.

Кравцов уходит. И пока он идет по разбитому лагерю, издали наплывает тяжелый прерывистый гул авиационных моторов. Да и самолеты уже видны в стороне. Летят они низко. Кравцов насчитывает их больше десятка. ««Чьи же они: наши или немецкие?» Неожиданно те разворачиваются и берут курс на военный лагерь.

Только теперь до Кравцова доходит, что это очередной воздушный налёт. Он едва успевает заскочить в одну из разорванных взрывом палаток и завалиться на пол, как самолёты начинают сбрасывать бомбы. А так как днища палаток углублены несколько в землю, то это спасает его, да и многих солдат, от свистящих вокруг осколков…

Освободившись от страшного груза, бомбардировщики улетают. Кравцов поднимается и обнаруживает рядом с собой на кровати раненого солдата. Не выбирая выражений и слов, тот кроет всех и вся матом. Причем клянет он не столько немцев, сколько наше бездарное руководство...

– Собрали нас всех в лесу, как на пикник! Даже не выдали нам винтовок. А о зенитных орудиях и пулеметах и говорить нечего! Ведь если по правде, то, наверно, уже началась война, да, товарищ комиссар полка?!

Кравцов отвечает уклончиво:

– Может, и так. Но мы ещё точно не знаем, идет она или нет? Нужно подождать указаний свыше.

– Что же тогда получается? Этот разгром – не война, а праздничный салют с фейерверком?! – парирует раненый.

Кравцов отвечает не совсем уверенно:

– Как вам сказать…

Солдат удивленно смотрит на комиссара.

– Вы что, ещё сомневаетесь?! Вам нужно, чтобы сюда пришли немцы и сами вам подтвердили, что уже началась война?!

Кравцов выглядывает сквозь рваную дырку палатки и вдруг восклицает:

– Так они уже здесь!

Некоторое время комиссар и солдат с недоумением смотрят друг другу в глаза.

– Получается, что немцы уже захватили наш лагерь?! – с горечью произносит солдат: – Значит, все-таки это война…

Комиссар вновь припадает к дыре. Видит, как немцы выпрыгивают из подъехавших автомобилей и начинают зачистку лагеря. Ходячих солдат они сводят в колонну военнопленных, а остальных добивают одиночными выстрелами.

– Да, ты прав, солдат, – поворачивается к нему Василий Сергеевич. – Угодили с тобой мы, как кур во щи… Но живым я не дамся! – достает он из кобуры пистолет. – Плен для меня – хуже смерти…

Солдат отговаривает комиссара:

– Да кто будет знать, убили вас немцы или вы застрелились сами? Правительству – все равно. А вот ваши дети останутся без отца, а жена – без мужа. Ну, а плен… это ещё не смерть… Так что выбросьте из головы все эти дурные мысли. Родине мы нужны не мертвыми, а живыми… А там как получится… Выход может всегда найтись…

Кравцов пытается возразить:

– Так я же клятву давал перед партией: не жалеть своей крови. Да и в случае плена меня расстреляют, как комиссара. Так что из лагеря мне живым не уйти…

Кривясь от боли, солдат добавляет:

– Так и мне рассчитывать не на что. Ранение у меня тяжелое: всё бедро разворочено осколком от бомбы.

Одиночные выстрелы раздаются всё ближе и ближе. И тут срабатывает смекалка солдата.

– Ну-ка, батенька, – приказывает он Кравцову, – скоренько снимайте свою комиссарскую форму и одевайте мои гимнастерку и брюки! – бросает ему он свою одежду. – А вашу – давайте сюда. Да и пистолет не забудьте отдать!  Перед смертью хочу отвести свою душу – убить хотя бы пару фашистов.

Против такой неподкупной логики Кравцову крыть уже нечем, и он торопливо выполняет солдатский приказ. И вовремя, так как одиночные выстрелы уже раздаются у соседней палатки. Вот-вот немцы заглянут и к ним. Кравцов лишь успевает спросить:

– Как тебя звать, солдат, кого мне потом благодарить за спасение?

Тот отвечает сквозь боль:

– Так фамилия у меня простая. Шапки делают из неё… Пыжиков я. Иван Иванович Пыжиков.

– И ты крепись, солдат Иван Пыжиков, – комиссар пожимает ему на прощанье руку. – И как ты сказал: выход всегда может найтись. Может ещё и встретимся.

– Спасибо вам товарищ комиссар полка, что поговорили со мной по душам. Я, как и многие наши солдаты, знают вас как хорошего человека…

 

 

В город Соколинск вступают немцы. На бреющем полете проносятся немецкие самолёты, а по улицам на машинах едут вражеские солдаты. Некоторые громко смеются и что-то поют под губную гармошку…

За происходящим на улице Гриша наблюдает сквозь щель в заборе. Видит, как  немцы загоняют во дворы машины, прячут их под ветви деревьев, чтобы сверху не было видно.

В одной из колонн едет легковой автомобиль с открытым верхом. Машиной управляет шофёр Отто Беккер, рядом с ним сидит обер-лейтенант Густав Краус, а сзади – денщик и солдат с автоматом.

Машина останавливается возле дома Кравцовых, и Краус оборачивается к денщику.

– Курт, давай остановимся здесь. Хороший сад. Рядом река. Тихо. Мне нравится.

– Мне – тоже, – коротко отвечает тот.

Курт вместе с солдатом покидает автомобиль, а Гриша второпях убегает в дом.  Вместе с матерью они сквозь окно наблюдают, как шофер загоняет машину во двор, а Курт и солдат направляются к дому.

Мать и сын встречают их со страхом и недоумением. Указывая на дверь, те что-то требуют. Но мать не знает немецкого языка: стоит молчаливая, испуганная, ненавидящая врагов. Обращается к сыну:

– Гриша, что им нужно от нас? Можешь перевести? Ты же неплохо знаешь немецкий.

Тот не задерживается с переводом.

– Они, кажется, требуют, чтобы мы вышли из дома.

Мать удивленно:

– Это зачем же?

– Не знаю. Они об этом не говорят.

Денщик злится и даже начинает кричать. Вместе солдатом он пытается вытолкать хозяев из дома. Но в дверях неожиданно появляется офицер. Говорит он по-русски с заметным немецким акцентом.

– Кричать нет! – решительно останавливает он разбушевавшихся подчиненных, – а то симпатичный фрау будет очень пугаться. – Представляется: – Обер-лейтенант Густав Краус. Комендант город Соколинск. Как называть фрау?

Стараясь не выдать презрительного отношения к своему врагу, Кравцова психологически преображается и с достоинством отвечает: 

– Кравцова Елена Григорьевна. Учительница истории в местной школе.

– О! Гут! Зер гут, госпожа Крафцова! – с напускной вежливостью говорит комендант и вдруг задает странный вопрос: – А вы уметь готовить украинский борщ?

Понимая, что врага злить нельзя, она легким кивком подтверждает. Краус тут же расплывается в мягкой улыбке.

– Я слышать, что это вкусный и полезный национальный блюдо. Курт дает вам продукт, – кивает он в сторону денщика. – Корошо?

– Да, господин комендант, – Кравцова согласно кивает.

– А ви с мальчик жить ходите в сарай, – требует офицер. – Временно. Пока ми будет готовить помещений комендатура…

 

 

Разгромленный военный лагерь. Кравцов уже в солдатской одежде, а его –комиссарская валяется на солдатской койке. Пыжиков не успевает даже спрятать её, как в палатку заглядывают двое немецких солдат. Тот, что постарше – вооружен автоматом, а младший – винтовкой.

– Ком! Ком! (Ко мне!), – знаками подзывают они их к себе.

Поддергивая солдатскую форму, Кравцов покидает палатку, а раненый продолжает лежать.

– Туда! – старший немецкий солдат указывает Кравцову на группу военнопленных.

Младший понукает его:

 – Шнель! Шнель! (Быстрее!)

Ох, как не хочется комиссару подчиняться команде врага. Но что поделаешь? Этого требуют законы войны. Ведь для немцев сейчас он не комиссар, а солдат.

И пока Кравцов движется к группе военнопленных, младший спускается по ступенькам в палатку.

– Встать! – приказывает он солдату.

Но тот молча откидывает край одеяла и указывает на окровавленное бедро.

– Стреляй, подлюга! Видишь, что я не могу ходить?!

Но тот почему-то медлит. Да и Пыжиков не торопится, так как немец разглядывает не его, не рану, а, лежащие в ногах у него, китель и брюки комиссара полка. Это и отвлекает Пыжикова от того, чтобы выстрелить в немца первым. Неизвестно, чем бы это противостояние закончилось, если бы младшего не окликнул старший немецкий солдат.

– Гербер! Ну, что ты молчишь?! Куда он ранен? Может ходить?

– Нет, Зильберт, не может! – раздается в ответ. – У него всё бедро в крови! К тому же он не солдат, а офицер! А по международным законам войны офицера нужно отправить в госпиталь.

– Вот, что ты знаешь, – удивляется старший. – И где ты этому научился?

– Так нас же на курсах учили, что русских боевых офицеров нужно держать от солдат отдельно. А вот евреев и комиссаров убивать на месте.

Старший солдат интересуется:

– А кто он по званию? Посмотри на петлицы.

Тот рассматривает знаки отличия и громко кричит в ответ:

– Что-то я ничего не пойму!

– Тогда давай я посмотрю, – требует старший.

Младший подает ему китель. При первом же взгляде на знаки отличия старшему становится ясно, что это – полковой комиссар. А это шишка для немцев большая. «Может быть, его пока не расстреливать? Но как об этом сказать младшему? Этот сопляк тут же кинется его расстреливать. Поэтому произносит скептически:

– Да, действительно трудно что-либо разобрать.

– Так что мы будем с ним делать, – младший вопросительно смотрит на старшего, – стрелять или отправим в госпиталь? Пусть там с ним разберется наша разведка: кто он и что?

Старший соглашается с ним.

– Тогда вызывай санитаров. А то потом нам может влететь за ошибку, – бросает он китель в палатку.

– Ну, хорошо, так и сделаю, – соглашается младший. – Какой номер этой палатки?

Тот четко просматривается на болтающемся куске брезента.

– Двадцать первый! – кричит ему Зильберт. – Запомни! Карточное очко! «Повезло этому комиссару. Ну и пусть ещё поживет. Может, за это нам на том свете зачтется?»

Младший записывает номер палатки, и они направляются к следующей…

 

 

Григорий сидит на стуле у входа в сарай. Держит в руках учебник немецкого языка и что-то бубнит по-немецки. Возле автомобиля шофер возится с шиной. Работа, видно, тяжелая, так как он часто проводит рукой по вспотевшим лбу и щекам. Наконец заканчивает работу и подзывает к себе Григория. С книгой в руках, тот подходит к нему. Шофер указывает на кружку с водой, стоящую на подножке машины, и просит слить ему на руки.

Сливая, Кравцов размышляет: «Вот он, мой враг. Стоит рядом со мной. Но страшного в нём вроде и нет ничего. Внешне обыкновенный, как и все, человек. Так зачем же он пришел в нашу страну с оружием?! Что ему нужно у нас?!»

Шофёр тщательно вытирает руки о полотенце и просит показать ему книгу. Григорий протягивает её.

– О! Дойч! (Немецкий язык!), – удивлённо восклицает шофер. Недолго листает учебник, затем, тычет пальцем в себя.

– Их бин (Я есть) Отто Беккер, – представляется он.

Кравцов не остается в долгу.

– Их бин Гриша, – буркает он на немецкий лад.

Шофер улыбается, снисходительно похлопывает Григория по плечу. «Значит, с этим русским можно говорить по-немецки». И вдруг непонятно откуда у него возникает доверие к этому русскому парню. Он возвращает учебник и достает из бокового кармана черно-белую фотокарточку. Показывает ему. На ней изображен Отто с какой-то симпатичной девушкой. 

– Дас ист (это) Марта, – тычет он пальцем в неё и продолжает говорить по-немецки: – Это моя невеста. Как только война закончится, сразу поеду домой. Я не одобряю войну. Я – антифашист! И отец был антифашистом. Немцы и русские не должны воевать друг с другом. Гитлер просто сошел с ума. Но военная машина уже запущена, и теперь её трудно остановить.

– Я тоже против войны, – по-немецки отвечает Григорий. – Зачем воевать?

Отто достает карандаш, переворачивает фотографию, что-то пишет на обороте и протягивает Кравцову.

– Возьми, Гриша… На память. Война – очень опасное дело. Меня могут убить. Может быть, вспомнишь когда-нибудь, что однажды тебе встретился на войне такой вот чуда